Ант Скаландис - Спроси у Ясеня [= Причастных убивают дважды]

Глава пятая

Хотя уже пять лет я не была спортсменкой, но зима по-прежнему ассоциировалась с турнирами, зима казалась не просто временем года, а сезоном. Я ничего не могла с собой поделать, я следила за всеми соревнованиями фигуристов — все-таки среди выступавших еще оставались те, кого я хорошо знала. Друзья? Да нет, не друзья, но с ними так тесно переплеталась моя прежняя жизнь, что было бы странно не интересоваться судьбой этих ребят, их успехами и неудачами. Даже в Афгане я всякий раз исхитрялась найти телевизор и, если не ловилась первая программа ЦТ, смотрела турниры по фигурному на любом языке по каналу «Евроспорт», по американским каналам (в Кандагаре на крыше штаба установили захваченную у пакистанцев спутниковую антенну), а один раз даже по турецкому телевидению — тут я ни слова перевести не смогла, и друзья мои офицеры были страшно разочарованы, они уж было подумали, что я говорю на всех языках мира. Я, правда, ребят утешила — сделала свой комментарий к чемпионату Европы на чистом русском с добавлением в необходимых местах, как теперь принято говорить, элементов ненормативной лексики. Восторг был полный.

В декабре восемьдесят пятого, едва вернувшись, я чуть было не поехала в Лужники на очередные «Московские новости». Как я мечтала об этих Лужниках там!.. Там, на Южном Саланге, когда, выпустив из «РПГ» последнюю гранату, я лежала за большим камнем, оглушенная близким взрывом мины, и уже не ушами, не глазами, а шестым чувством, кожей ощущала приближение врага, и сжимала пустую трубу гранатомета, как лом, как кувалду, чтобы резко и неожиданно ударить ею по ногам, а потом по голове, забрать выпавший из рук «духа» маленький страшный «штайр» и превратить в решето поверженного противника, а потом еще двух других, чтобы клочья кровавой плоти летели вперемежку с грязными тряпками… Господи, о чем это я? Ах да! Вот, лежа за этим огромным камнем, я и вспомнила почему-то Лужники и сильно, безумно сильно, неудержимо захотела побывать там вновь. И тогда вдруг увидала с невозможной, запредельной ясностью, со всеми подробностями, словно это было какое-то путешествие во времени и пространстве, как сижу на трибуне в ложе «Б», на мне новехонький адидасовский костюм с буквами «СССР» белым по красному на спине, шубка ондатровая, пошитая для всех членов олимпийской сборной Лейк-Плэсида, и моднющие по тем временам огромные дутые трехцветные сапожки. Я сижу в первом ряду, ряд почти пустой, и вообще в секторе людей немного: все свои — спортсмены, тренеры, их друзья, несколько журналистов. Слева вход в ложу «Б» контролирует милиционер, а справа — товарищ из оргкомитета, Петруха его, кажется, зовут, и все знают, что он не только из оргкомитета но еще и из другого комитета, посерьезнее. Я сижу в первом ряду и, вытянув ноги, едва не касаюсь льда, потому что бортик напротив нашей ложи снят (смотреть мешает), и лед виден как бы на срезе, он многослойный, слои чередуются: темный, светлый, темный, светлый, как в праздничном пироге. Сквозь общий привычно убаюкивающий музыкально-шумовой фон Дворца спорта прорезаются четкие, почти торжественные голоса дикторов, сначала на русском, потом на английском, делается тише, очень тихо… и на лед выезжают Машка и Виктор, красивые, как боги, сверкающие золотом вышитых звезд на оранжевых костюмах и белизной счастливых улыбок, и тишина взрывается…

Вторая мина попала еще ближе, осыпав меня песком и мелкими камешками, но эта мина меня и спасла: моджахед появился из-за камня в ту же секунду и был просто вынужден пригнуться и отвернуть лицо…

Что это было? Последнее видение в ожидании смерти? Ведь мина могла и не упасть так близко, могла упасть позже, раньше, могла просто упасть на меня. Эпизод в Лужниках не был воспоминанием — я это точно знала. Никогда я не смотрела из ложи «Б» на этот их номер, да и костюмы звездные шились специально к нашему общему синхронному номеру — все перепуталось, как во сне. Это и был сон наяву, видение, мечта о будущем, которого не могло быть, мечта о некой параллельной действительности. Там, в неведомом мире, Машка осталась жить и оттуда сумела помочь, буквально спасти меня от смерти. Так я объяснила для себя этот загадочный случай.

А потом бьи Термез, и Ташкент, и Москва. И был как раз декабрь, и страшно захотелось поехать в Лужники и всех повидать. Но я вспомнила, как лежала за камнем, и вдруг поняла, что попаду не в те Лужники, совсем не в те, о каких мечтала все эти годы. Ведь там не будет Машки, зато будет много новых молодых дураков, знающих меня и Чистякову только по рассказам и видеозаписям, и будет, конечно, еще больше дураков старых — умельцев задавать глупые и гадкие вопросы. Что я смогу рассказать им об Афгане? Что они смогут понять?

Я не поехала. Поняла, что это будет предательством по отношению к собственной мечте, а значит, и к Машке.

Прошло два года. Меня уже не тянуло в Лужники и в ЦСКА. Было как-то не до того. Когда человек в течение двух лет четыре раза меняет профессию и это при том, что за предыдущие два уже менял ее трижды, о самой первой, по существу, детской профессии спортсменки остаются весьма слабые воспоминания. До восемьдесят восьмого года (как-никак олимпийский все-таки!) у меня еще сохранялся этакий чисто академический, зрительский интерес к фигурному катанию. Но именно тогда в разгар сезона и ему пришел конец.

Стас Чистяков привел к нам в гости Виктора Снегова — Машкиного партнера. На предмет поговорить с Сергеем. Я ведь рассказывала Стасу, что Малин набирает в свое подразделение бывших спортсменов. Разумеется, он и не догадывался, что это за подразделение. Но над всем КГБ еще витал некий ореол романтики, несмотря на перестройку. Сам Стас принципиально не хотел влезать в эту систему, но других не отговаривал, не считал себя вправе. Ну мы и побеседовали с Виктором. Я не очень верила в положительный исход такой «вербовки»: что-то всегда не нравилось мне в Машкином партнере, но это могло быть сугубо личным и наивно-детским — все-таки сколько лет прошло. Однако детское восприятие не подвело. Виктор изменился не в лучшую сторону: с успехом делал комсомольско-спорторговскую карьеру в Цекамоле, книг не читал совсем, даже газеты изредка, на мировую политику демонстративно плевал, а в перестройке видел лишь одно — новые, исключительные, потрясающие возможности для добывания денег. В ЦК ВЛКСМ уже начинал тогда раскручиваться некий полулегальный, кооперативный бизнес, и Виктор, похоже, стоял как раз у его истоков.

В общем, разговор о делах довольно быстро увял, и с гораздо большим увлечением мы все четверо, даже Ясень, осуждали, помнится, только что закончившуюся Олимпиаду. Но запомнился вечер совсем не поэтому. В девять часов в программе «Время» сообщили о Сумгаите. Мы все умерли. Даже Виктор, не читавший книг и газет. Все же и тогда массовая резня была еще в диковинку.

Я повернулась к Ясеню и жутким громким шепотом бросила его, позабыв о всякой конспирации:

— Ты знал?!

— Нет! — ответил он сразу. — Нет. Ты что?!

Непривычный испуг услышала я тогда в его голосе.

Конечно, нормальные посиделки на том и закончились. Ребята скоро ушли, торопливо попрощавшись, а со мной сделалась натуральная истерика.

— Мы проморгали! Мы опять все проморгали! Какого черта мы вообще работаем, если не можем уберечь людей от таких провокаций? Кто, какая сволочь блокирует нам информацию?! Что там вообще происходит?

Сергей пытался сначала успокоить меня, потом плюнул на это безнадежное дело и принялся звонить по всем телефонам. И чем больше он получал информации по спецканалам, тем страшнее нам становилось — от масштабов происшедшего, от вранья в эфире, от беспомощности руководства страны, от собственной беспомощности. В тот вечер Ясень разговаривал даже с Горбачевым. Но что было толку от всех этих разговоров!

Дедушке Сергей позвонил на следующий день, уже с Варшавки. Базотти цинично сообщил, что это только начало, добавив с извечной своей любовью к русским поговоркам, что ягодки еще впереди, и велел не дергаться до поры. Меня это, конечно, взбесило. Я еще не привыкла тогда к его пророческим заявлениям, не усвоила до конца специфическую субординацию службы ИКС. Причастным никто и ничего ни приказать, ни запретить не мог, даже Дедушка — так было заведено, но авторитет Базотти был безграничен и непререкаем. Сотрудники службы ИКС по всему миру и сотрудники других знаменитых спецслужб знали, что за бандитской и грубоватой простотой его изречений кроется высшая мудрость. К его мнению прислушивались посерьезнее, чем к иному приказу. Прислушивались знаменитые правозащитники и президенты крупных держав, скептически настроенные большие ученые и упрямые, не слишком далекие военные, прислушивался даже самолюбивый и своенравный Малин. Но только не я. Почему? Потому что еще очень плохо знала Дедушку? Да нет, просто я — это я.